Как россияне потеряли себя из-за войны – и можно ли себя найти?

[Фото: Граница перейдена – как изменился человек]

Авторская колонка

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции Зонтика  

Начатая в 2022 году Владимиром Путиным война с Украиной привела к кризису идентичности многих антивоенно настроенных россиян. У новых эмигрантов он усугубился вынужденным отъездом из России. Что с этим можно сделать и на какие грабли лучше не наступать?

Вторжение в Украину нанесло «очень сильный удар по русской идентичности», говорит мне 53-летний израильский психотерапевт, помогающий россиянам, уехавшим от войны в вынужденную эмиграцию: «Особенно в 2022 году, когда мы начали вести группы и многие люди говорили, как это невыносимо — быть русским».

Первой реакцией часто было отторжение — и войны, и своей страны, напавшей под руководством Владимира Путина на Украину. Сам отъезд нередко был еще и попыткой дистанцироваться от путинской России в себе — вплоть до отторжения памятных дат, блюд и русского языка.

Что происходит с идентичностью россиян в эмиграции и какие тут есть стратегии и развилки?

«Эмигрантская идентичность»

Интересные наблюдения о самоидентификации уехавших из России после 24 февраля 2022 года накопила российский социолог и демограф Любовь Борусяк, уже четвертый год исследующая пятую волну эмиграции на примере людей с высшим образованием из Москвы и Петербурга.

Оказалось, что хотя уехавших воспринимают вне России типично, единого характера изменений в их идентичности обнаружить не удалось. Это и логично. У новых эмигрантов, как и у многих россиян в целом, есть различные, в том числе сложные комбинации культурной и национальной самоидентификации.

Определять себя как «русский/-ая» могут совершенно непохожие люди с совершенно разной историей. Человек мог родиться в Украине, Казахстане, Узбекистане, Армении, Грузии — и переехать после школы в Россию, получить образование, гражданство, жить и работать. Как «русские», такие люди формировались в «русской диаспоре», но в России себя таковыми могли не чувствовать.

Кто-то остался в культуре «страны исхода», а кто-то сохранил лишь отдельные элементы прежней культурной идентификации. Есть еще, например, украинцы из России, которым близка антивоенная часть российской культуры — и переехавшие в Израиль. Они кто? Наконец, есть жители российских мегаполисов, определявшие себя в первую очередь как москвичи и питерцы.

Те, у кого были этнические корни в других странах, например Армении или Израиля, переезжая в них, старались «нарастить» свою идентичность за счет культуры и, конечно, языка, этих стран. А кто-то внезапно для себя осознавал свою этническую идентичность — но культурно ассоциировал себя с частью России. Так казах, вернувшийся из Москвы в Казахстан, стремится сохранить «российскую идентичность», которая ему оказалась ближе.

Некоторые респонденты в эмиграции рассказывали Борусяк о стремлении достичь состояния промежуточности, когда хочется какое-то время побыть «максимально никем». Такое стремление сопровождалось переживанием неопределенности будущего, о котором рассказывает и израильский психотерапевт. Хотя культурная «нулевая идентичность» едва ли достижима, стремление к ней указывает на желание защититься и поиск себя в новых условиях. 

Интересно, что у многих россиян в эмиграции появляется «эмигрантская идентичность» (эмигрантская самоидентификация). С ней связано чувство утраты — города, дома, корней; потерь в карьере, работе; разлуки с близкими. Неважно, насколько человек прижился в новой стране, останется ли там надолго или переедет, адаптировался или нет. Это ощущение себя именно эмигрантом, то есть человеком, покинувшим прежнюю страну, Россию, окончательно.

В 2022 году таких в исследованиях Борусяк было меньшинство.

Места и окружение

Уехав от войны из России, многие россияне в других странах обнаружили, что им нужно заново отвечать на фундаментальные вопросы о том, кто я, что я, об отношении к российской агрессии. Это помогало преодолеть кризис идентичности, усугублявшийся шеймингом — по сути за то, что мы родились там, где родились.

Важную роль в выборе стратегий — кем стать, куда двигаться, как дальше жить — играли среди прочего не только личностные и профессиональные особенности, но и сами страны и города, социальная и культурная среда, в которых оказались в эмиграции антивоенно настроенные россияне. А также долгосрочность, устойчивость их планов.  

Например, остаются еще те, кто пока не «приземлился» и живет, например, в Армении или Казахстане, часто работая на Россию, в ожидании переезда в Европу. Такой человек словно завис между небом и землей и стратегий не имеет. Он просто ждет, считая, что его положение временное, но такой «мораторий» может размывать идентичность. 

Иное положение у тех, кто уехал в Англию или Германию — тут с планированием получше, что способствует интеграции. К тому же новые эмигранты в этих странах зачастую уже имеют европейский бэкграунд — через образование, ценности и на опыте поездок. Европейские правила им гораздо ближе, чем далекие советские, которые сейчас возвращаются в России.

А кому-то достраивать в эмиграции идентичность особенно и не требуется. Например, уехавшие российские исследователи, если удалось получить место в западном университете, оказываются в знакомом академическом мире, который везде мультикультурен. Или, скажем, репатриант в Израиле может почувствовать себя дома потому, что кругом полно друзей, соседей, коллег и бывших одноклассников.  

Также есть новые эмигранты, которые по каким-то соображениям стремятся забыть в себе все российское. По принципу: все, мы живем другой жизнью, больше никакой России, ее не существует. А кто-то понял это как личный моральный подвиг самоотречения. Таких больше в странах восточной Европы. Но это большой вопрос, насколько взрослый человек может забыть свое прошлое и, главное, помогает ли это идти в будущее.

Особенно это касается таких международных городов, как Лондон, где никого не волнует, русский ли ты. Это способствует интеграции, потому что страхи, связанные с идентичностью, мешают знакомству с людьми. Другие россияне ищут страну, похожую на Россию. В том числе поэтому многие переехали в Сербию. Их притягивает там ощущение нормальности. Ну и в целом им видится схожесть культур и образа жизни.

То есть новые эмигранты в массе своей ищут в конечном счете страну, место, где не чувствуют себя так, словно им нужно понять, как живут правильные люди. А где они чувствуют себя в своем мире, им не чуждом — это важный мотив наряду с безопасностью, работой, учебой.

И сейчас, кажется, перед эмигрантами стоит больше не вопрос, кто я, но вопрос — а кем я хочу быть? Это также имеет прямое отношение к идентичности.

Что такое идентичность  

Чтобы иметь возможность выбора, к чему стремиться в эмиграции, хорошо бы присмотреться к тому, каких ошибок стоит избегать, когда заходит речь об идентичности. Тем более что ее понимание со времен первой волны эмиграции век назад шагнуло далеко вперед, усложнилось, возникли даже терминологические разночтения в смежных науках.

Сейчас часто говорят о разных идентичностях, по сути, принадлежностях — социальной, культурной, гендерной, политической и пр. — для исследования групп в социуме. Но у каждого конкретного человека идентичность все же одна, она по-своему неповторима — здесь я сошлюсь на немецко-американского психолога Эрика Эриксона, основоположника концепции развития идентичности человека с детства и до старости. Поэтому на уровне личности корректнее было бы говорить об аспектах, гранях его идентичности.

Почему это важно? Потому что идентичность — индивидуальна, она больше и сложнее, чем групповые признаки. Это естественная для человека, цельная сущность — и мы никогда не знаем, какая у кого будет идентичность, подчеркивает израильский психотерапевт. Нельзя себе дать команду — хочу такую идентичность; это не одежда и не конструктор лего, ее нельзя просто механически пересобрать.

Тогда что же это? Идентичность — это, по Эриксону, внутреннее ощущение человека, которое обеспечивает ему тождественность с самим собой, непрерывность в прошлом, настоящем и будущем. Это такой нарратив с детства и до старости обо всем, что мы знаем про себя, который пронизан этими гранями идентичности. Поэтому она динамична, формируется и меняется под влиянием культуры, общества и личного опыта.

Идентичность это то, как я себя веду, как реагирую на разные обстоятельства здесь и сейчас. Она зависит и от того, как я себя вообще оцениваю: я кто? И будущее от идентичности тоже зависит: какие планы я строю, куда я иду, чего не хочу — все это ложится на несущие конструкции идентичности, объясняет социальный психолог, преподававший эту тему в российском вузе.

Формируется идентичность с раннего детства, когда мы пробуем разные роли, проявляем разные качества. Культурный ее аспект начинается, когда ребенок узнает, что не понимает кого-то, кто говорит, например, по-английски, потому что сам ребенок — по-русски. Дальше — ага, мои родители сильные, большие, классные, я их люблю, они и я говорим на русском — так в ребенке закладывается самоидентификация себя как русскоговорящего.

Взрослея, мы концентрируемся больше то на себе, то на социальном полюсе своей идентичности. Так формируется мировоззрение, а совокупность идентификаций составляет нашу личность. Культурный аспект можно, конечно, дополнять, расширять и усиливать самому, когда начинаешь рефлексировать, выбирать, что читать, смотреть и т. д. Когда появляется выбор — появляются возможности для изменения личности, так появляются и усложняются профессиональные, гендерные, родительские и прочие аспекты идентичности.

Стратегии в эмиграции

Чем старше человек, тем глубже во времени различные грани его идентичности могут пронизывать память о собственной жизни.

Как сказал в упомянутом выше исследовании респондент Любови Борусяк, новый житель Израиля, родившийся и окончивший школу в Украине, который уверен, что никогда не интегрируется полностью в израильскую культуру: «Как я могу в 52 года утратить российскую идентичность, если прожил в Москве бо́льшую часть своей жизни?».

Утратить — нет, но культурный аспект идентичности со временем размывается помимо нашего желания. Это происходит не по чьей-то воле, а вследствие обстоятельств, в данном случае — войны и вынужденной эмиграции. Если человек размышляет об этом, он может сказать — стоп, дай-ка я посмотрю, найду свою культуру. И дальше игра на вашей стороне, вам решать, что вы будете со всем этим делать.

Вы врач, математик, парикмахер или айтишник – и это может быть для вас важнее, чем то, что вы россиянка или украинец, считает израильский психотерапевт. Человек мог жить в России с «подоплекой» какого-то этноса или культуры, особо не погружаясь в эти темы – они присутствуют в жизни жителей России постоянным фоном, не требуя глубоких размышлений (к тому же в информационном пространстве всегда есть готовые ответы).

Люди нередко просто примеряли к себе те или иные групповые характеристики россиян — из школы, семьи, окружения, работы, сериалов, научпопа или кино. А в вынужденной эмиграции люди вышли за пределы своего круга, страны — и тут начинается осмысление, порой тоже вынужденное, своей идентичности уже на личностном уровне, за пределами групп: вообще кто я, где я, с кем я, куда я и пр.

Здесь возможны несколько стратегий:

Тем более, что рассуждения об этом строятся категориями коллектива, на уровне общностей — не индивидуумов. Но язык, гражданство, культура, общность судьбы — это, как писал еще немецкий философ и психиатр Карл Ясперс, все не совпадает, а пересекается. И определять личность через группу — оскорблять достоинство человека как индивидуальности. Как минимум поэтому, возможно, стоит критичнее относится к мнению людей о вашей жизни, которым лично вы не интересны. 

Добавлять, а не отказываться

Эмиграцию легче переносит человек, у которого есть множество граней, аспектов идентичности — тогда ослабление одного компенсируется другими. Буквально как в случае повреждения мозга его уцелевшие участки способны брать на себя функции и нагрузку пораженных, чтобы человек мог максимально адаптивно функционировать.

Ослабляется, например, культурная самоидентификация — и если ее не укреплять или не опираться на другую культуру, то идентичность человека может поддержать имеющаяся профессиональная грань, то есть реализация в своей профессии в эмиграции. Но и профессиональная самоидентификация может «поплыть» (из-за новых технологий, невостребованности) — тогда придется искать опору в чем-то еще.

Среди прочего это значит, что для устойчивости личности человека важны не только количество разных самоидентификаций («несущих конструкций» идентичности), но и их крепость, стойкость — а это определяет глубина самореализации (в профессии, культуре, семье, увлечениях и пр.) и рефлексия, делающие эти самоидентификации гораздо меньше подверженными размытию.

Наименее травматичным и наиболее перспективным для будущего кажется путь, когда взрослый человек не отрезает и выбрасывает, а доосмысляет старые и добавляет новые грани своей идентичности, в том числе культурной — например, от принявшей страны (если она близка по духу и ценностям). Поэтому лучшей, пожалуй, стратегией в эмиграции был бы не отказ или подавление, а наращивание и добавление.

Например, простой, но важной основой этому, кажется, могло бы стать понимание, что отторжение агрессии против Украины произошло не вопреки, а, возможно, благодаря «российской» или «русской» идентичности. Те, кто вышел в России на улицу, подписал антивоенные письма, осудил войну в публичных или частных разговорах с друзьями или родными, сделали это, потому что они себя так идентифицировали в России. Буквально, «я против войны — потому что я россиянин (ка)». Или «я помогаю Украине — потому что я россиянин (-ка)». Любого этноса. Это в том числе важный шаг к возвращению достоинства, фундаментального элемента политики.

Другой вопрос — а что значит «добавлять» себе другую культуру? Например, молодой человек, сформировавшийся в России под влиянием европейской культуры, хочет в эмиграции стать европейцем. Первый путь — ориентироваться на поведенческие и культурные установки, привычки, мысли исходя из своего представления о европейцах. Это позволит в общем не думать об идентичности, а просто казаться европейцем на дистанции от них. Такое бывало. Второй путь — человек действительно интегрируется, наблюдает, думает, сравнивает, выбирает и принимает в себя другие типы культурной идентификации.

В любом случае встреча с иной культурой такие размышления актуализирует. Ведь никакая культура, ни ее носители не могут в полной мере осознать себя, находясь в изоляции. Настоящая самоидентификация происходит лишь в диалоге (в диалоге, а не на воображаемой скамье подсудимых) с иным культурами, их носителями: украинцами, поляками, немцами, французами, сербами или португальцами. Встречи эти в разных странах разные — и самоидентификация с Россией, собственные российские черты у многих новых эмигрантов оказываются индивидуальными. Культурный и политический выбор у россиян вообще сейчас происходит в индивидуальном порядке.

Это важно не только отдельным людям.

Если эмигранты и антивоенно настроенные россияне в России ответят себе на вопросы о своей «российской идентичности» и тем самым укрепят ее, преодолев  разрыв войны, то они найдут противодействие, личное и на уровне большой общности, попытке военно-политического руководства страны сломать, «перепрошить» пропагандой представления россиян о самих себе, заставить их отказаться от усвоенной ранее идентичности и принять другую, «путинскую», активно сейчас внедряемую в России.

Автор: Владимир Рувинский