Война на фоне любви. Социология адаптации

[Фото: Любовь – эмоция не только интимная, но и социальная, и политическая. Источник: Depositphoto.com]

Что люди называют любовью после двух с половиной лет полномасштабной войны? На какие поступки ради нее готовы? Изучая установки, ценности и интересы, которые россияне связывают с любовью, мы можем разглядеть фундаментальные представления об общем благе, справедливости и, наконец, о мире.

Митя уехал, а Лена осталась [здесь и далее используются псевдонимы].

Таня и Виктор уехали вместе, но на новом месте рассорились и разошлись.

Денис второй год пытается сделать визу Антону в страну, где они, наконец, смогут зарегистрировать брак.

Вера, Илья и Наташа жили вместе, но теперь Вера и Илья застряли в Грузии с двумя собаками, а Наташа нашла работу в Испании и переводит им деньги.

У Кати муж сначала не поддерживал ни войну, ни режим, а потом передумал и ушел служить по контракту.

Викин любимый человек Саша ушел служить по контракту, но вообще-то у него другая семья, официальная, а на их общего сына Вика никакого пособия не получит.

Кто-то потерял любовь.

Кто-то нашел новую.

Кто-то вообще забыл, что это такое — любить, потому что не до любви сейчас.

Когда в Украине обрываются жизни и рушатся дома, изучать любовные истории россиян кажется непозволительной роскошью, как можно рассуждать о любви в стране-агрессоре? До этой ли любви на третий год беспощадной войны?

Вопрос справедлив, если исходить из того, что любовь — что-то вроде парка эмоциональных развлечений, формы проведения свободного времени. Без неё можно и обойтись, а при определенных обстоятельствах — стыдно не то что мечтать, но даже задумываться о ней.

Но есть и другая точка зрения: любовь — эмоция не только интимная, но и социальная, политическая. По мнению философа Марты Нуссбаум, именно способность к любви делает для человека возможным понимание основ социальной справедливости, дает ему шанс на жизнь в мире — а не войне! — с ближними и дальними. Доверию, равенству, честности большинство из нас учится не на курсах политического просвещения, а организуя свое собственное, самое уязвимое и личное пространство романтических, сексуальных, брачных отношений: открываясь другому человеку, принимая с ним совместные решения, заботясь о нем.

Именно поэтому социологический взгляд на установки, ценности и интересы, которые россияне связывают с любовью, кажется сегодня чрезвычайно важным: изучая их, мы можем разглядеть самые фундаментальные представления об общем благе, справедливости и, наконец, мире. Что люди называют любовью после двух лет полномасштабной войны? На какие поступки ради нее готовы?  Как влияют на них разного рода институциональные рамки — и какие изменения должны в них произойти для того, чтобы любви было хотя бы немного легче побеждать войну?

Весной 2024 года мы запустили пилотное исследование на эту тему и провели несколько десятков интервью с мужчинами и женщинами разных возрастов, сексуальных ориентаций и состоящих в очень разных формах отношений (от моногамных зарегистрированных браков до неформальных полиаморных сообществ). Нам еще предстоит большая работа, расширение выборки, систематический и глубокий анализ материала, но уже сегодня мы видим, что на фоне войны отношение к любви, способы проживать это чувство и «встраивать» его в свою повседневность и в свои привычки становится индикатором социальных перемен.

Любовь к своему комфорту

«Она сказала, что мобилизация закончилась, можно возвращаться домой, в Питер», — рассказывает 26-летний Евгений.

«Мы уехали в Казахстан, когда на ребят, с которыми я рисовал антивоенные граффити, завели уголовное дело. Но через пару месяцев жизни здесь, сложной жизни на съёмной квартире, моя девушка предложила вернуться в Москву. Ей там комфортнее», — говорит Николай 29 лет.

Эмиграция из России после начала войны стала не только индивидуальным выбором, но и массовым социальным процессом, в который оказались включены порядка миллиона человек. В некоторых слоях эмиграция воспринималась как социальная норма или даже ожидание. Вопрос «почему ты еще не уехал?» задавался таким тоном, будто оставить свой дом и уехать — событие естественное и легкое.

В наших интервью значительная часть мужчин оказалась именно из таких сред. В целом можно сказать, что они принимали решение покинуть страну, основываясь на максимизации личной выгоды. Эмиграция давала им безопасность (в ситуации уголовного преследования), свободу от призыва в армию (они не поддерживали вторжение в Украину и не считали, что в такой ситуации должны защищать Россию или проводить т. н. «денафикацию»), возможность жить согласно тем ценностям, которые им близки.

Однако женщины далеко не всегда разделяли те же представления: для них зачастую возможность «лучшей жизни» — и максимизация их личной выгоды — означала возвращение в Россию, в налаженную повседневность. «Любовная лодка» и «быт» столкнулись в эмиграции особенно жестко. Невозможность сохранить уровень повседневного комфорта стала во многих парах поводом для окончания отношений, причем инициаторами выступали именно женщины.

Личный комфорт оказывался доминирующим фактором, определявшим, сохранятся отношения или нет. Нет возможности обеспечить комфортную жизнь в эмиграции, значит, не будет и отношений там, они возможны только дома, в России, — приблизительно с таким посылом столкнулись наши респонденты.

Истории женщин, выбравших личное благополучие и отказывавшихся от отношений — даже построенных, по их собственным словам, на любви — на наш взгляд, отражают широкий спектр социальных процессов: индивидуализации, экстраполяции логики выгоды на сферу эмоциональных переживаний, стремления к минимизации рисков. Выбор женщин, завершающих отношения, ставшие во время войны «неудобными», можно рассматривать как результат фундаментальных изменений института семьи и связанных с ним гендерных норм. В последние 20-30 лет число разводов в России неуклонно росло. Одновременно с этим увеличивалась доля пар, не регистрирующих брак, и доля детей, родившихся вне зарегистрированного брака. Людей, выбирающих жизнь без длительных или формализованных партнерских отношений, становится все больше — и это свидетельствует о смене социальных норм .

Фокус на личных потребностях и целях помогает преодолеть сценарии матерей и бабушек, для которых было нормой, по выражению одной из респонденток, «стать пылью под ногами мужчины». Индивидуализация, характерная для современного общества, позволяет людям становиться более самостоятельными в выборе жизненного пути. Для женщины из образованных городских сред личное благополучие — это давно уже не про соответствие традиционным и семейным ценностям, а про личные достижения и саморазвитие, которым любовь (и вырастающие из нее отношения) должны способствовать, а не наоборот.

В современном обществе постмодерна люди обладают множественными, подвижными идентичностями. Отказ от любовных отношений в такой ситуации может оказаться выражением стремления к постоянному переосмыслению себя и избеганию закрепления в какой-то одной социальной роли.

Другое объяснение возможно в логике теории рационального выбора: индивиды принимают решения, стремясь максимизировать собственную пользу и минимизировать затраты. Соответственно, отказ от продолжения любовной истории может быть результатом оценки потенциальных эмоциональных рисков и обязательств, связанных с ней. «Почему моя карьера, которая очевидным образом невозможна в Сербии, должна пойти крахом? Он не может потянуть другую страну. Ок. Но у меня нет второй жизни. Я не готова к роли жены-декабристки», — говорит Елена. 

Представления о любви и том, как, когда и при каких обстоятельствах она может стать «отношениями», неразрывно связаны с идеями индивидуального успеха, конкурентоспособности и материального комфорта. Личное благополучие становится здесь мерилом ценности, и умение отказаться от отношений, которые этому благополучию препятствуют, отражает не просто внутреннее принятие этих идей — но и укоренившиеся привычки к комфорту, habits of affluence, как их называет немецкий философ эмоций Ян Слабый. Ведь повседневная жизнь складывается именно из привычек — почти незаметных практик, за каждой из которых стоит целый комплекс и экономических, и политических обстоятельств: заказывая на дом еду, отправляясь после работы в салон красоты, заправляя автомобиль, современные горожане не успевают (и не всегда могут) задуматься о том, что делает все это возможным. И если во многих западных обществах, озабоченных изменениями климата, призыв пересмотреть эти привычки раздается все чаще, то в постсоветской России именно приобретение этих привычек — и более того, их автоматизация — стало основой представлений об успехе и «хорошей» жизни, а главное — рамкой эмоциональных переживаний. Точно так же, как машина должна заводиться, а маникюр должен быть доступен в 11 вечера, «здоровые» отношения не должны приносить боль; любовь должна быть источником «позитивных эмоций», а отказ от личной выгоды выглядит как признак душевного нездоровья или «неправильных», даже опасных ценностей. С одной стороны, в стране, где под предлогом «любви» сервируются сотни видов насилия, установку на комфорт в отношениях можно считать формой пассивного сопротивления (а иногда и активного протеста, особенно у женщин). С другой стороны, приоритет «привычек к комфорту» ставит вопрос о том, можно ли вообще «встроить» любовь в жизнь, полную турбулентности? И существуют ли границы «здоровой» жертвенности? Война, на фоне которой разворачиваются любовные сюжеты, ставит этот вопрос особенно остро: за что мы сегодня хотим держаться — за привычку жить удобно, которую первое взрослое постсоветское поколение взрастило в себе не только как материальный, но и как этический ориентир? Или за готовность отказаться от любых привычек ради того, чтобы продолжать чувствовать — хотя бы что-нибудь?

Любовь к своей любви

«Я знала, что из этого ничего не выйдет, мне было сразу ясно, что он меня не любит — но я бросилась туда с головой, потому что это был такой знакомый, такой привычный кошмар, что в нем мне было почти хорошо. Он как будто спасал меня от всего остального кошмара, который творился вокруг», — говорит пятидесятилетняя Вероника. Борису повезло больше: его любовь оказалась взаимной. Но встреча с Надей стала для него главным событием последних двух с половиной лет — событием, по его собственным словам, перечеркнувшим все прошлое. И если прежде он не решился бы на резкие шаги, — развод, уход из дома, — то война и эмиграция создали новый контекст для принятия решений.

В жизни Вероники, Бориса и других наших собеседников, говоря словами психотерапевтки и писательницы Эстер Перель, оказались перепутаны (и нередко — намеренно) сюжеты love story — истории одного чувства, изолированного от других переживаний и событий — и life story -  сюжета, в котором развитие любви синхронизируется с ходом прочих жизненных событий и становится его составной частью. Львиную долю головной боли во взрослой жизни составляют попытки отличить один сценарий от другого, но война опрокинула все сюжетные структуры, все принципы их построения и различения. И хотя большинство участников нашего исследования принадлежат к категории людей, искушенных в психотерапии и могущих себе позволить регулярные сессии из любой точки мира, ориентир на «бережно к себе» не помогает тем, чьи life stories были резко прерваны войной: им, наоборот, отчаянно хочется потерять этого «себя», ставшего бессмысленным в разрушившемся мире.

Когда разрушаются привычки к комфорту, love stories — даже если они полны страданий — дают новую экзистенциальную опору: они позволяют систематизировать время и вообразить горизонт ближайшего будущего. Сюжет любовной драмы, даже не предвещающий хэппи-энда, ощущается как предсказуемый и поэтому отчасти — вот парадокс — почти успокоительный. Love story и связанные с ней практики ожидания, горевания, торжества, предлагает ход времени альтернативный тому, который выплескивает озверевшая новостная лента.

«С утра по комнате кружа,С какой готовностью душаСебе устраивает горе!(Так лепит ласточка гнездо.)Не отвлечет ее ничтоНи за окном, ни в разговоре»

Александр Кушнер зарифмовал в этих стихах «организующую» силу любовного переживания. «Гнездо», вылепленное любовным горем, как будто заменяет собой утраченную нишу, утраченные привычки — и строить его принимаются самые разные люди. Можно было бы предположить, что такой путь превращения — часто заведомо безуспешного и трагического — историй любви в истории жизни особенно характерен для женщин. Действительно, гендерные роли, предписывающие тяжелый эмоциональный труд, борьбу за сохранение отношений, самореализацию через любовный сюжет продолжают оставаться той рамкой, внутри которой женщины часто ищут экзистенциальную опору.

Однако в наших интервью такие истории любви мы слышали не только от женщин, но и от мужчин, и не только от гетеросексуальных собеседников, но и от людей с иными сексуальными предпочтениями и ориентациями. Еще одна разновидность love stories, пусть не менее эмоциональная, основана на «коллекционировании» и проживании — одновременном и последовательном — множества сюжетов, в которых возникает спонтанная близость и ощущение причастности к коллективу единомышленников (и, разумеется, единомышленниц). Подобные истории более характерны для мужчин, как минимум, за счет обстоятельств, в которые они попали: в эмиграции, оказавшись в новом кругу общения и часто без семьи, отцы и мужья, случается, чувствуют себя «в пионерском лагере для взрослых» (удивительно, что этой формулировкой пользовались как сами эмигранты-мужчины, рассказывая о себе, так и женщины, чьи партнеры уехали из России).

На новом месте они проживают адаптированный к реалиям военного времени маскулинный сюжет «ешь-молись-люби»: поиск «своего я», сексуальные эксперименты (включая эксперименты с однополыми практиками). Однако сравнение с пионерским лагерем вовсе не случайно: секс не цель, а средство поиска «своих», создания сообщества, сопротивляющегося войне самими принципами своего существования — отказом от насилия и культивацией способности к чувствованию.  «Я никогда еще так много не е…лся», — сообщил нам доверительно один из собеседников в интервью, и тут же добавил: «И поэтому познакомился с какими-то невероятно прекрасными людьми, без которых я бы просто не выжил!».

Наконец, love stories могут резко и неожиданно для всех героев и авторов превращаться в life stories: казалось бы, вчера о браке и думать не могли, а сегодня уже поженились и зажили вместе. Но кому-то надо выехать за границу, кто-то боится возможного ареста и предпочитает формализовать отношения, кто-то думает про вероятность быть призванным на фронт. Среди этих историй есть истории с хэппи-эндом: вынужденная необходимость быть вместе сняла с кого-то невыносимый груз выбора, и вдруг оказалось, что вместе лучше, чем по отдельности. Но чаще всего за спинами «устроенных» двоих — тех, кому удалось «вписать» свою любовь в пространство привычек к комфорту — остаются те, кому в новой жизненной траектории не хватило места: внебрачные партнеры, «бывшие», дети от предыдущих отношений или вчерашние партнеры по спонтанным love stories в изгнании.

Любовь к любви других

Война особенно обнажила привилегии тех, кто может рассчитывать на превращение своей love story в life story, — и отсутствие этих привилегий у тех, для кого такая возможность закрыта по определению  . В первую очередь речь об однополых парах и полиаморных союзах, для которых не только в России, но и во многих других странах попросту не существует инструментов легализации. Любовь здесь оказывается подвешенной в воздухе, у нее нет права не только на существование, но даже на надежду. Реализация жизненных сценариев благополучия, личного счастья оказывается оборванной даже у тех, кто привык и хотел бы выбирать, а не подчиняться обстоятельствам.

Оставшись в России со своими детьми, сорокапятилетняя Алиса, много лет прожившая в полиаморных отношениях, была вынуждена изменить и свою повседневную жизнь, и свои представления о будущем: один ее любимый мужчина уехал, а отношения с другим стали почти невозможными из-за массы повседневных семейных дел, с которыми она теперь справляется в одиночку. «Моя жизнь стала намного более семейно ориентированной, потому что я намного больше должна находиться дома, воспитывать детей. Это какое-то очень странное чувство, что вот в моих планах к этому возрасту я уже должна была быть свободной женщиной. Ну по крайней мере, от детей. И как-то в мои планы не входило, что именно в этом возрасте вдруг стану намного более привязана к дому, к локации, намного меньше стану ездить. И намного больше буду зависима от семейных всяких передряг». У других наших собеседников в полиаморных отношениях непримиримо возникают вызванные обстоятельствами иерархии: двое из троих вместе уезжают или заключают брак, чтобы хоть как-то поддержать друг друга, третьи становятся или лишними или уходят на дальнее расстояние. Гетеросексуальная моногамия становится способом выживания — ведь только ее можно закрепить на бумаге и хоть как-то обезопасить свою связь.

Тем ценнее в таких историях оказываются жесты взаимопомощи и солидарности со стороны тех, чья life storуустроена и устойчива и чьи привычки к комфорту не были так фундаментально разрушены войной. Более того, «привычка к комфорту» играет удивительную роль: она начинает распространяться и на других, не только ближних, но и дальних. В наших интервью мы слышали множество историй о «пересборке» семейных и брачных конструкций, в которых личное благополучие хоть и выступало важным ориентиром, но лишь в контексте благополучия общего: «пока им не будет хорошо, не будет хорошо и мне», — говорит наша собеседница, пытающаяся «вывезти» из Центральной Азии в Европу своего мужа и его возлюбленную. У кого-то бывшая жена поливает цветы в оставшейся квартире. У кого-то внебрачный партнер ухаживает за оставшимися в России пожилыми родителями. Иногда помощь приходит и совсем со стороны: случается, что владельцы компаний фиктивно оформляют на работу однополых партнеров своих сотрудников — ради «брони» или виз.

Именно эти истории, как нам кажется, и есть истории той любви, про которую пишет Марта Нуссбаум: любви как основы для справедливости и мира. Их совсем немало. И это дает надежду.

Анна Кулешова и Полина Аронсон